Товарищ пришел. Без кола, без двора, без денег, без семьи, без одежды.
«Ты так ничего и не достиг», — сказал он мне, — «Берись за что-нибудь серьезное. Возьмем меня».
Его брать не хотелось. Кого угодно. «Тогда возьмем тебя».
Взяли меня, и выпили, и обсудили мои дела, мои несчастья, моих детей, мою жену, мой дом. Ну просто потому что они были. Хотели перейти к нему, не перешли. Он не представил предмета обсуждения.
Снова приступили к моим делам. Пошли в кафе. Продолжили. К нам подсели, за нас платили. Мы обсудили только половину моих дел. Мешали, целовали, вспыхивали, спрашивали: «Кто это?». Я говорил: «Мой друг». Я был весь в блестках от животиков. (Они летом в Одессе, девушки, животики блестками покрывают).
«Так нельзя, — сказал он, очищая мое лицо от блестков, — создай хоть что-нибудь серьезное. Ты гибнешь». Я ему поверил — он все прошел.
Три дня я пил. Поссорился с женой. Тошнило. Сел за стол.
И написал: «Смеркалось».
Потом валялся. Потом пил. Потом рассол. Потом отраву одной тетки с ведрами. Потом был мануальщик с нехорошими руками.
От «смеркалось» у меня мутилось, колебалось, тошнилось и рвалось. Другого начала так и не придумал. Смеркалось! Темнело, розовело, валялось…
Когда интригами не мыслишь и никого не отравил, не убивал старух от пуза веером из автомата, не давил мужчин бульдозером, не писал сверху на толпу, не занимался сексом в людном месте — пустая жизнь! Ни вспомнить, ни продать.
Сколько раз я начинал: «Однажды голубым воскресным утром… » и ждал слов. Они не приходили. Уже дошел до стука в дверь. То есть: «Однажды утром вдруг постучали». Долго возился со словом «вдруг». Если стучат, то конечно, вдруг.
В страшных муках дошел до фразы: «Знойное лето сменилось дождливой осенью», и ждал, что подскажет этот необычный оборот. Кроме продолжения: «Дождливая осень сменилась снежной зимой. Прохожие скользили на работу. На работе все к черту замерзло».
Только рассвело, давай смеркаться. То есть смеркалось весь день.
Федор, пишу я, взял разводной ключ и вышел на улицу. Это уже опасно. Когда выходит Федор, всегда опасно. Даже когда он просто берет разводной ключ. Сколько он этим ключом натворил! После его ключа не работает ни кран, ни телевизор, ни жена. Федор сел в тюрьму. Ключ перешел к сыну, пишу я. Федор сидит, я сижу. Все ждем продолжения.
Смеркалось, мать его, по-прежнему…
Снежная зима, пишу я, сменилась ветреной весной. Федор сидит. И правильно. Сидит, ждет, что будет дальше. И я жду. Ему хуже, он в тюрьме. А слова не идут.
Как я подумаю, что ему сидеть и ждать меня, а я валяюсь на диване и жую, пью кофе, жду вдохновения. А он сидит. Я так народу перебью невинного!
И эти тоже у меня в романе застыли в поцелуе в саду. Еще весной. Когда смеркалось. Уже темнело, уже светает, уже теплеет! А они стоят.
Я даже в их положение не хочу входить. Столько суток в поцелуе. Это ж потом не видеть, не целовать всех женщин.
А тут родители жены приехали… Да нет, уже ко мне. Мы тут собрались за столом, а те стоят, а тот сидит, а автор пьет.
И тут нормальный, реальный день клонился к вечеру, и солнышко сияло, и море синее, и крики отдыхающих, и все сияет празднично, а я пишу: «Смеркалось…», и тяжелею от натуги.
Ну, что дальше, ну, вперед, кобыла! И Федора бы надо выпустить, и тех двоих… а слов нет, ну, пусть стоят. А тот сидит. А автор спит.
Может, приснится берег, ночь, туман, маяк, весло, багор и женщина, укутанная в шаль. Милиция, патруль, мужчина схвачен, юноша в кустах и на песке предмет, что утром будет найден студентом Гришей, отчего он и скончается. Вот отчего скончается он?
