В нашем языке есть столько оборотов, душа радуется. Никто не берется переводить.
Что такое: «Этот стол не обслуживается»? Что такое: «Здесь ремонтируют по гарантии»? Что такое: «Клиент обязан, клиент обязан, клиент обязан, но организация имеет право»?
Слова: «Эта столовая стала работать еще лучше» — совершенно непереводимы. Ибо если было лучше, зачем еще лучше? Но этого же никто не поймет. Мы-то знаем, что значит «еще лучше». Мы, наоборот, подождем, когда хуже будет, пока директора трясти не начнут за самодеятельность. Тогда и поедим. Потому что правильно язык понимаем.
А наши попевки? «Порой, иногда, кое-где еще имеются отдельные…» А борьба за качество? Кому объяснишь, что нельзя сначала производить продукт, а потом начать бороться за его качество? И что это за продукт без качества? Что такое «сыр низкого качества»? Может, это уже не сыр? Или еще не сыр? Это сыворотка, а сыра низкого качества не бывает.
И велосипед низкого качества не велосипед. Это все сырье, которое должно стать велосипедом, если сумеет. И стали низкого качества не бывает. Сталь — это есть сталь, кефир есть кефир, сметана — это сметана, но мы все правильно сдвинули, чтоб запутать своих и сбить с толку остальных. То, что мы называем сметаной, сметаной не является. Когда нужна сталь, она найдется.
А домашнее все — из чертежей тех конструкторов, что на низкой зарплате. Их тоже конструкторами назвать нельзя, как и эти деньги — зарплатой. Только тронь комбайн, чтоб он чище косил, чуть ли не историю в школе надо лучше читать. Поэтому уборку мы называем битвой, а бьемся с комбайном.
И все это невзирая на погоду. Неблагоприятная погода в каждом году породила непереводимую игру слов: «Невзирая на неблагоприятные погодные условия…» Это значит: дождь. Как перевести, что был дождь, а мы — «невзирая»? Или наоборот — «мы и в дождь невзирая»? Тут все в тупике.
Как учат нас писатели, жизнь и язык идут рядом. Я бы даже сказал, это одно и то же. И непереводимая игра слов есть непереводимая игра дел. Я скажу больше: нас компьютеры не понимают. Его спрашивают, он отвечает, и не понимает, что отвечать надо не то, что хочешь. Это тонкая вещь. Ему пока свезут данные, кое-чего подправят, в него закладывают — кое-чего сдвигают, и ему у себя внутри надо соображать. Поэтому после него, перед тем, как показать, тоже кое-чего сдвигают. Спрашивается — зачем он нужен?
Нам говорят — умная машина сама себя ремонтирует. Умная машина сама себя ликвидирует. Привезли машину, чтоб свободные места в гостиницах считала. И сидит заграничный компьютер, и дико греет плохо приспособленное помещение, весь в огнях, и не сообразит, что кто ж ему свободные места по доброй воле сообщит? Это ж все конфеты, все букеты, всю власть взять и дурной машине отдать. Так что он уже давно из пальца берет и на потолок отправляет. Машина сама уже смекнула, что никому не нужна, но щелкает, гремит, делает вид дикой озабоченности, как все, которые никому не нужны.
Только свой в состоянии понять, что не газета нам, а мы газете новости сообщаем. «Правда ли, что здесь мост будут строить?» — спрашиваем мы. «Правда», — сообщает нам газета. «Верно ли, что к 1 мая эти дома снесут?» — пишем мы. «Верно», — сообщает нам газета.
Поэтому сегодня, когда мы внятно говорим об этом, мы понимаем, что язык и жизнь, как слово и дело, должны быть едины, без этого расстояния, где так ловко сидят многие. Слово честное — уже есть дело. Дело хорошее — и есть наше слово.
