Сейчас — документально, кто-то сам пишет за меня, в очереди сам все пишет, «вам только подписать, только подписать». Там черт-те что, «Дорогому другу и всей его семье…». Кто-то подает мне Фейхтвангера — я пишу «От автора», обязательно.
И тут слышу два женских голоса:
— Почему я должна у него подписывать?
— Ну, пока он здесь..
— И шо он должен мне написать?
— Ой, шо ты начинаешь?
— Я не начинаю, шо, я должна у него книгу купить? Дай деньги, я куплю.
— У меня нет, купи ты.
— Не хочу.
— Ну дай ему что-нибудь подписать!
— А шо он мне напишет?
— Не знаю, он что-то тебе напишет.
— Так вот что он мне напишет? Что, я должна в очереди к нему стоять?
— Не надо, тебя пропустят.
— Кто?
— Все. Они тебя увидят, они сразу тебя пропустят.
— И шо я должна сделать?
— Ну, дай ему какую-нибудь бумажку, он что-то на ней напишет, ну что ты еще начинаешь!
— Это что, я должна ему продиктовать?
— Он сам напишет. Подсунь бумажку, он сам напишет, он придумает.
— А если какую-нибудь гадость? Как я потом Лёне покажу?
— Значит, не покажешь.
— Как я могу не показать, мы уже столько лет вместе! Потому что он все равно найдет.
— Шо ты боишься, ты уже на костыле, шо он тебе такое напишет, что ты не сможешь Лёне показать?
— Ты вчера видела по телевизору? Они сейчас только об этом и пишут. У них какое-то воспаление там, внизу.
— Он такого не напишет, я его знаю давно.
— Ты ж говорила, что он редко приезжает?
— Сейчас редко, да.
— Так вот, между приездами их так портят, ой, они сейчас только об этом и пишут.
— Ну, тогда он просто распишется.
— А если он что-то начнет?
— Вырви.
— Хорошо. Граждане, дайте инвалиду без очереди на костыле. Молодой человек! Вот Рая просит, чтоб вы ей что-то подписали.
Я пишу: «Раечка, так звали мою маму, будьте здоровы и счастливы!».
— А-а-а! Ну, тогда и мне что-нибудь напишите, Мусе!
Я пишу: «Муся, не доверяй Лёне! Пусть знает: я тебя любил, люблю и буду любить! Мои руки тебя помнят! Пусть его утешает, что мы редко видимся! Спасибо за сегодняшнюю встречу, это было такое счастье!»
— Рая, ты видела, что он мне написал? Они все испорчены до мозга костей! Его руки меня помнят! Хотя я была в Ялте в 1968 году, может, это был он, я уже не помню! Пусть эта записка пока полежит у тебя.
Воспомининия об Одессе (с 3:09)
В Одессе, если кто-то что-то вспоминает, он требует, чтобы все были рядом. С криком: «Идите все сюда!». Пока все не соберутся, он не начинает. «Миша здесь? Изя здесь? Гарик здесь? А, все собрались? Я хочу вспомнить…». И начинает вспоминать. Он молчит, мы молчим. Мне непонятно, зачем ему все, чтобы что-то вспомнить? Кто-то кричит: «Это про Яшу?» — «Нет». «Про Павлика на плитах?» — «Нет». «Это про эту сволочь Зинку?» — «Нет, не мешайте, тихо!». Зачем мы ему нужны, зачем «тихо»? Я не вынес молчания: «Все, плевать я хотел, не можешь — не вспоминай! А вы все идиоты — он же вас всех эксплуатирует. Шо он вспоминает? А даже если вспомнит? Я его знаю сорок лет, ничего интересного он не вспомнит. Он вообще ничего не помнит. Ему кажется, когда все сидят вокруг него, у него что-то начинает подниматься. Хоть весь город зови!» — «Тихо, дай ему сказать!» — «Не хочу! Полжизни я сижу и жду, что он что-то скажет. Не хочу. Я свободный человек. Мне плевать, что он приехал из Америки. Откуда бы он ни приехал, там он ничего не вспоминает об Одессе, здесь ничего не может сказать об Америке. Что ты мотаешься туда-сюда?» — «Дай ему вспомнить!» — «Не дам! Вот иди во двор, сядь под дерево и вспоминай! Вспомнишь — крикнешь, может, кто-то из нас придет. А отнимать у нас жизнь я не позволю! Все! Я плевал на него, когда он уехал, и плюю на него, когда он приехал. Все!» — «Я вспомнил!» — сказал он. «Что?» — «Ну твой старый одесский телефон: 24-32-12!» — Вот все, что он вывез отсюда и привез оттуда.
