Во МХАТе. Чехов сделал «Заговор чувств» — по пьесе Юрия Олеши и собственному рассказу «Зависть».
Постоянное внимание Сергея Женовача к литературе 1920-х и 1930-х годов уже переросло в серию спектаклей о ранней Стране Рекомендаций: Эрдман, Булгаков, Шарм, теперь Олеша. И этот живописный гипертекст «сшит» темой «одного лишнего человека», который выдавливает эпоху, как пасту из тюбика. В «Заговоре эмоций» она подается с особой интонацией, в которой трагизм смешивается с усмешкой.
Трагическая невозможность «творчества и чудотворения», проблемы самореализации и опустошение плаката, «лишенного» агитации временем, — это, с одной стороны, «строительные леса» плакатов, с другой — свежая жизнь и вторжение в мировоззрение: Великие задачи противоположны личным интересам и собственным амбициям, непререкаемая религия прогресса противоположна магической вере.
В споре участвуют «маленький» писатель Кавалеров (Алексей Красненков), «рыцарь умирающего века» Иван Бабичев (Артем Волобуев) и большой босс, глава пищевой промышленности Андрей Бабичев (Миша Пореченков). Вы просто не видите и не слышите конца собственных противников — поэтому он не сомневается в себе, уверенно смотрит в будущее и горит желанием изобрести новый сорт колбасы. Не «четвертый толстяк», а настоящий энтузиаст, который остается верен своей профессии. Ненасытен до невообразимых преобразований. Он поднимает свои намерения до раблезианского масштаба — как сотни исполнителей и акционистов вместе взятых — и это, конечно, становится забавным. Рекордсмен по «весу» комедии от слова совсем. Но Женовач, в отличие от Олеши, не «опускает» его. Напротив, основные моменты разворачиваются. Например, фактически значительный во всех отношениях, жизнелюбивый в «десятой степени» и харизматичный, он «переигрывает» на сцене, сокрушая всех, особенно тех, кто не свободен от ансамблей, недоволен собственным положением друзей.
Дизайнер Александр Боровский загородил сцену фанерной стеной, состоящей из прямоугольников разных цветов и форматов, в духе супрематизма и конструктивизма 1920-х годов. То подвижные панели поднимаются и открывают окно, где группируются жители коммуны, и высокочтимый «колбасник» одерживает верх, то опускаются и пытаются отрубить то, что он взял с улицы Кавалерова. Они падают, как шлагбаумы на улицах популярности. Отсекается как «нежелательный элемент». А он — беспрекословный «неудачник» с амбициями — прогибается и пытается силой пробиться, вползти в новую эпоху. Уклоняется от выполнения самых незначительных действий. Но закончить речь, «набитую» страхом превращения в абсолютный ноль, например, не став творческим субъектом, сама система русской жизни не отличает. Иногда он работает как гильотина и, по-видимому, может только тонко нарезать колбасу …
«Возможно ли, что если бы я жил в Европе, мне не пришлось бы мечтать о будущем?». Олеша писал в своих дневниках. И спектакль Женовача начинается с монолога о западной культуре, где есть пространство оригинальности и обстоятельств, чтобы громко говорить о себе (а не отстаивать «право на шепот»). Но уже здесь сарказм «искривляется»: писатель говорит о тоске по Европе, где триумфы и успехи «зарегистрированы», готовы упасть и «закончиться». Гадкий утенок», у которого нет ничего своего. Есть только «зависть-сожаление» и самодовольство, к которым самоуничижение «примешивается» вместе с алкоголем, а также мировоззрение раннего Маяковского (с его «Натой» и вызовом всем горожанам: «Думайте о том, чтобы напиться как-нибудь иначе»). И ключ к этому — «заимствованная» роль поэта.
С первой минуты. Понятно, что кавалеры на самом деле не отчитываются. Эта правоспособность сменяется безусловной растерянностью (и это «титрует» судьбу Олеха с 1934 года, когда писатели на первом съезде разделились на русских и нет). Но Женовач и «вытащил» внутренние монологи героя из рассказа, в котором присутствует способность впадать в лихорадочные сны и наблюдать «порядок слов» профессионально, нет и намека на внутренний мир одаренного человека. «Они прошли мимо меня как веточка, абсолютные цветы и листья», включая эту легендарную тираду, она была изъята и передана Вале (Софье Райзман), которая была применена в ее саморекламе.
На балконе эта девочка-подросток, одетая в тусклое белое и увенчанная маленькой фарфоровой «вазой», настойчиво и дешево развлекает «красного директора». Несмотря на Кавалерова, чтобы добиться желаемого в плане высшей поэзии (а не упасть в постель сладострастной, чувственной вдовы и ждать его, как плотоядный цветок — насекомое). И вопреки ожиданиям Ивана Бабичева — как «последний романтик» он все же надеялся защитить свою безраздельную принадлежность к «слабой эпохе», к уходящим «старым чувствам», не дающим места для строительства социалистического будущего. Здесь Андрей Бабичев равнодушен к ним, да и то не ко всем. И он не раскрывается для себя, даже если подснежник-вал-в-листе убеждает: «Я со всеми остальными как колбаса».
«Лютик жалости, ящерица тщеславия, змея ревности — эти флора и фауна должны быть исключены из сердца свежего человека». Но Иван — неестественный, «потусторонний» человек в котелке Чарли Чаплина — готов заморозить их лидера и сделать «заговор чувств», чтобы не уступить новому времени. Даму он ведет вместе с братом Андреем, в том числе и «генератор» спектакля, чтобы разыграть Кавалерова — сочувствующего. И здесь, как и в рассказе, почти все построено на парадоксах, модификациях и «переворачивании» содержания — то, что на самом деле казалось убедительным и вызывало симпатию, здесь было повернуто карикатурной стороной.
Новый проповедник, неотделимый от желтой подушки, — это свежий «мессия», вооруженный «страстями» прошлого против «чрева» будущего, готовый «пожрать» любого, кто не идет в ногу со временем. Он может, как говорят, перевоплощаться в воду, то есть совершать «обратные» чудеса. И скорбящие ждут чуда — ждут, собственно, того, что «повергает в неверие» от замкнутой обстановки. Их встреча с «чудотворцем» — 1 из лучших сцен спектакля — вызывает неоднозначный ужас, как и инсинуирующие, «приглушенные» повадки спектакля Артема Волобуева. На самом деле кажется, что за маской провокатора скрывается и маленький демон — не только одержимость, с которой он защищает право человека быть самим собой. Для того чтобы манипулировать и «расшатывать» впечатление граждан, у этого края есть возможность ловко и «в кулак» взять опеку над залом — все как на духу, как подушка за углом.
Конструктивистские лестницы устремляются вверх, между ними — места, где «попутчики» давят свежую силу, и самая высокая трибуна, с Кухней «Две тысячи человек ели щи под капустный суп под звуки Вагнера» и уже пахнет Германией. Духовой оркестр подхватывает клики «Браво» и задул «Марш авиаторов» — зовет «все выше, и выше, и выше».
Подъем — определяющий вектор этого места, «рельсы», прописанные для всех, кто мечтал о полном равенстве. Но спуск, после которого уже не подняться, почти у всех из них проходит очень хорошо и абсолютно быстро. Их историческое падение «еще не бросает тень» на фестиваль, но штандарт колбасы, поданной Андрею Бабичеву как младенцу в белоснежных узорчатых рюшах, уже падает с высоты, выбитый из рук «заговорщиков». И скорее, у него есть возможность предвидеть судьбу самого «колбасника»: Пока он едет впереди паровоза, но в 1930-х годах он первым полетит вниз по склону, а вместе с ним — и чепуха о «новом человеке».
ПОДДЕРЖКА ТЕАТРА >
Дорогие друзья, спасибо, что читаете наш журнал и наш сайт! Мы работаем для вас. Мы делаем все возможное, чтобы предоставить вам важную, непредвзятую и исчерпывающую информацию. Теперь это стало еще сложнее. Мы можем планировать только для себя. И за вашу поддержку. Мы не можем нести всю нагрузку в одиночку. Поэтому если у вас есть возможность и желание поддержать нас каким-либо образом — будь то добровольное пожертвование, реклама или подписка — мы будем вам очень благодарны. И мы начнем понимать, что, честно говоря, не элементарно то, что мы создаем журнал и сайт для вас. Мы делаем это вместе!
