Мой отец чеченец и моя мать чеченка. Мой отец прожил 106 лет и был женат 11 раз.
Он женился во второй раз на еврейке из Одессы Софье Михайловне. Она и только она всегда называлась моей мамой. Она назвала меня Мойшей.
«Мойше, — сказала она, — я поехала в ссылку только из-за тебя. Мне жаль тебя».
Именно тогда всех чеченцев перевели в Среднюю Азию. Мы жили во Фрунзе. Все дни я проводил с мальчишками во дворе.
— Мойше! она закричала. — Иди сюда.
— Что, мама?
— Иди сюда, я скажу тебе, почему ты такой худой. Потому что ты никогда не видишь дна тарелки. Иди ешь свой суп до конца. И тогда вы идете.
— «Мойше — хорошая смесь, — говорили во дворе, — мать еврейка, отец нацист.
Там чеченских ссыльных считали фашистами. Моя мама не ела одна, она дала мне все. Она поехала к своим подругам из Одессы, Фире Марковой, Майе Исааковне, они жили побогаче, чем мы, и она привезла мне кусок штруделя или что-то еще.
— Мойша, это тебе.
— Мама, ты уже поела?
— Я не хочу.
Я взял на себя управление мясокомбинатом и преподавал бальные и западные танцы. За это я получил мешок с конскими костями. Мама разделала их с мяса и сделала котлеты пополам с хлебом, а кости пошли в бульон. Ночью я выбрасывал кости из дома, чтобы они не знали, что они наши. Она знала, как приготовить вкусный ужин из ничего. Когда я начал зарабатывать много денег, она готовила куриные шейки, готовила селедку так, что можно было сойти с ума. Мои друзья из Киргизского театра оперы и балета до сих пор вспоминают: «Миша, как нас всех мама накормила!».
Но первое время мы жили очень бедно. Моя мама говорила: «Мы идем завтра на свадьбу Меломеды. Мы будем есть фаршированную рыбу, пироги с гусями. У нас этого дома нет. Только не стесняйся, ешь больше».
Я уже хорошо танцевала и пела «Варнанчик». Это была любимая песня моей мамы. Она слушала его как гимн Советского Союза. И она любила Тамару Ханум, потому что она пела «Warnańczyk».
Моя мама говорила: «На свадьбе тебя позовут танцевать. Танцуй, потом отдыхай, а потом пой. Когда поешь, не двигай шеей. Ты не жираф. Не смотри на всех. Встань против меня и пой для своей матери, другие будут слушать».
На свадьбе я увидел раввина, молодую пару в хупе. Потом все сели за стол. Играла музыка, и начинались танцы шмана. Мама говорила: «Сейчас Мойша будет танцевать». Я танцевал пять или шесть раз. Тогда бы она сказала: «Мойше, пой сейчас». Я становился перед ней и начинал: «Ты немть мен, у немть мен, у немть мен!» Мама говорила: «Посмотри, какой это талант!» И сказали ей: «Спасибо, Софья Михайловна, что одного еврейского мальчика правильно воспитали. Другие как русские — ничего не знают на иврите.
Моя мачеха тоже была цыганкой. Она научила меня гаданию и тому, как воровать на рынке. Я очень хорошо умел воровать. Она говорила: «Толстяк, иди сюда, и мы споем».
Меня приняли в ансамбль Киргизского театра оперы и балета. Мама ходила на все мои шоу.
Мать спросила меня:
— Мойше, скажи: русские — это нация?
— Да мама.
— Испанцы тоже люди?
— Люди, мама.
— А индейцы?
— Да.
— А евреи не нация?
— Мама, они тоже люди.
— А если они нация, то почему вы не танцуете еврейский танец? В «Евгении Онегине» исполняется русский танец, в «Лакме» — индийский танец.
— Мама, а кто мне покажет еврейский танец?
— Я покажу тебе.
Он был очень тяжелым, он должен был весить 150 килограммов.
— Как ты это сделаешь?
— Моими руками.
— А ногами?
— Ты помиришься.
Она напевала и показала мне «Фрейлехс», также называемый «Семь сорок». В 7:40 поезд отправился из Одессы в Кишинев. На вокзале все танцевали. Я читал Шолом-Алейхема и танцевал «Юнгер Шнайдер». Костюм был сделан из лоскутов ткани, которые остались у портного. Штаны короткие, спинка из другого материала. Я играл все это в танце. Этот танец стал для меня выходом на бис. Раньше я делал это три или четыре раза на бис.
Моя мать говорила: «Девочка, ты думаешь, я хочу, чтобы ты танцевала еврейский танец, потому что я еврей? Нет. Евреи скажут о тебе: ты видела, как он танцует бразильский танец? Или испанский танец? про еврейский танец вам ничего не скажут. Но скажут вам «любовь к еврейскому танцу».
В белорусских городах в те годы, когда еврейское искусство не очень поддерживали, еврейские зрители спрашивали меня: «Как вам разрешили танцевать по-еврейски?» Я ответил: «Я позволил себе».
У моей мамы было свое место в театре. Там говорили: «Вот сидит Мишина мать». Мать спрашивает меня:
— Мойша, ты лучший танцор, тебе больше всего аплодисментов, почему всем остальным дарят цветы, а тебе нет?
«Мама, — сказал я, — у нас нет родственников».
— Разве люди не носят их?
— Нет. Родные.
Тогда я иду домой. У нас была одна комната с железной кроватью напротив двери. Я вижу свою мать с головой под кроватью, беспорядок. Я сказал:
— Мама, уходи прямо сейчас, я устрою то, что нужно сделать.
— «Мойше» — говорит он из-под кровати. — «Я вижу твои ноги, так что убедись, что я их не вижу. Убирайся.
Я отстранился, но все видел. Вынула она мешок и из него вынула старый войлочный башмак, а из него тряпку, а в тряпке была пачка денег, перевязанная веревочкой.
«Мама, — сказал я, — откуда у нас деньги?»
«Сынок, я собрал его, чтобы тебе не пришлось бегать в поисках чего-нибудь, чтобы похоронить свою мать». Ладно, ее все равно похоронят.
Сегодня я танцую в «Раймонде» Абдурахмана. В первом акте я взорвалась на сцене в красивом золотом плаще и тюрбане. Раймонд играет на лютне. Наши взгляды встречаются. Мы смотрим друг на друга с восхищением. Занавес поднимается. На самом деле я еще не танцевал, просто прыгал на сцене. После первого акта портье дарит мне красивый букет. Цветы передали портье и сказали, кому их подарить. После второго акта мне снова дарят букет. Тоже через три. Я уже понял раньше, что это все мама. Спектакль состоял из четырех действий. Так что после четвертого акта тоже будут цветы. Я передала администратору все три букета и попросила в финале дать мне сразу четыре. Так он и сделал. В театре говорили: подумаешь, Эсамбаева закидали цветами.
На следующий день мама забрала увядшие цветы, у нее получилось три букета, потом два, потом один. Потом она снова купила цветы.
Однажды моя мама заболела и легла спать. И дарят мне цветы. Я приношу домой цветы и говорю:
— Мама, почему ты встала? Вы должны лечь.
— Мойша, — говорит он. — Я не встал. Я не могу встать.
— Откуда взялись цветы?
— Люди поняли, что ты заслуживаешь цветов. Теперь они несут их к вам.
Я стал ведущим актером в театре Кыргызстана, получил там все награды. Я люблю Кыргызстан так, как будто это моя родина. Ко мне относились там как к одному из моих родственников.
Незадолго до смерти Сталина моя мать узнала от своей подруги Эсфири Марковны, что готовится депортация всех евреев. Она пришла домой и сказала мне:
— Ну, Мойше, нас, как чеченцев, депортируют сюда, как евреев, еще дальше. Там уже строят бараки.
«Мама, — говорю, — мы с тобой уже научились путешествовать». Куда нас пошлют, туда и пойдем, главное, чтобы мы были вместе. Я не брошу тебя.
Когда Сталин умер, она сказала: «Сейчас будет лучше».
Когда я женился на Нине, я не могу сказать, что между ней и моей мамой была какая-то дружба.
Я начала преподавать танцы в школе МШО, появились деньги. Я купил золотые часы с цепочкой для мамы и часы из белого металла для Нины. Моя жена говорит:
«Ты купил своей маме часы с золотой цепочкой вместо того, чтобы купить мне, я молод, и мама могла бы носить простые».
— Нина, — говорю, — позор тебе. Что хорошего увидела мама в этой жизни? По крайней мере, пусть она порадуется, что у нее есть такие часы.
Они перестали разговаривать, но никогда не дрались друг с другом. Лишь однажды, когда Нина ушла с этажа, подметая пол мусором, мама сказала: «Кстати, Мойша, ты мог бы и лучше жениться». Это все, что она сказала ей.
У меня была дочь. Мама взяла ее на руки, посадила между своими большими грудями, приласкала. Моя дочь очень любила свою бабушку. Потом Нина с мамой разобрались. А мама мне говорит: «Мойше, я за Ниной ухаживаю, она неплохая. И то, что ты не женился на дочери Пахмана, тоже хорошо, она избалованная. Она бы не смогла так все после тебя сделать». и Нина стали жить вместе как друзья.
Отец за это время уже сменил нескольких жен. Он жил недалеко от нас. Мама говорит: «Мойше, твой отец новую Никеву принес. Иди посмотри». Я пошел.
«Мама, — сказал я, — она такая уродливая!»
— Так ему и надо.
Она умерла в возрасте 91 года. Это то, что случилось. У нее была сестра Мира. Жила в Вильнюсе. Он был у нас во Фрунзе. Она стала звать маму к себе: «Софа, приезжай. Миша уже семейный человек. Она не потеряется. Месяц-два без тебя». Как я ее обескуражил: «Это другая атмосфера. В твоем возрасте нельзя!» Она сказала: «Мойше, я побуду немного и вернусь». Она ушла и больше не вернулась.
Она была очень добрым человеком. Мы прожили красивую жизнь вместе. Я никогда не нуждался в отце. Она заменила мне родную мать. Если бы они оба были живы сейчас, я бы не знал, кого обнять первым.
