«Михал Михалыч, мой отец — как вы, говорит, говорит, и что-нибудь скажет!»
Ой, сегодняшний юмор… Я всегда так говорю: ой, юмористы… Не можешь взять за сердце, бери за печень, бери ниже, но бери обязательно! Он забудет то, что ты говорил, но не забудет, за что ты его брал.
[Нет, ну есть талант! Сам читаю и вижу — есть! Поэтому, что бы вы мне не сказали, я знаю — талант есть, все. И от такой дозы коньяка он не пропадет, нет.]
Усосался водки, опендрюлил мать, закатил под кровать жену, дыханием убил фикус, затолкал жвачку в скважину соседям, разбил раковину, избил прохожего и неожиданно погладил кота.
Мне по телефону женский голос:
— Привет, как живешь?
— Прекрасно!
— Ой, простите, я не туда попала.
Его часто спрашивали — сова он или жаворонок? Он был блядун, и был собой, и был жаворонком, и в КПЗ сидел…
[иногда приходится такие слова употреблять, особенно среди своих, но это потому что… вот, у меня есть такое выражение: «Что наша жизнь? Свет в конце тоннеля есть, но тоннель, сука, не кончается!»]
[Вот, кстати, о бабниках. Этот слой мужчин очень талантлив, он исчез совершенно, потому что, ну какой сейчас смысл быть бабником? Если нет денег, так и бабник не поможет. Понимаешь, ты сейчас можешь только за деньги вот это все. А раньше, ну конечно… В основном это были поэты-песенники. Они были самыми лучшими бабниками. Был у меня такой композитор, который говорил: «Мне главное — к роялю ее подвести.» Ну, конечно, он садился, конечно, женщины млели.
Я тоже: маленький, лысый… Я потому и начал писать! В Одессе очень красивые девушки, очень. Там с пресной водой очень плохо, поэтому они все солоноватые такие, чудесные совершенно, смуглые. Ой, помню, там, на спуске в Аркадию прошлым летом стояла одна девушка, на спуске; машины проезжали вниз, в Аркадию, а она, значит, облизывала эскимо и не глядя, так, махала рукой. И вот это облизывание эскимо… Представляешь, на палочке, вот эта ножка… Там было смертоубийство. Там были столкновения, все, что хочешь. А она не обращала внимания. И как-то они толкались, но не останавливались.
Все, я читаю дальше… А, вот еще насчет бабников, у меня брат был, Борис, двоюродный, очень красивый, двухметрового роста. Мы выходили с ним на Дерибасовскую, я это называл «соколиной охотой». Я выпускал брата… Вот так вот становился; он никогда не возвращался с пустыми руками. А когда он встречал.. навстречу шла красивая женщина, он шептал сам себе: «Альберт, к ноге!» Я говорю: «Ты это собаке?» Он говорил: «Не мешай».]
Ой, я тут был приятно поражен: оказывается, сомалийские пираты, как и я, закончили Одесский институт инженеров морского флота.
Я в разъездах, всегда по гостиницам, в общем, зашел к большому начальнику: «Дайте, наконец, распоряжение, чтобы забронировали вот там, там, там…» Он говорит: «Дал». «Точно дали?» — «Вот, при вас, — говорит, — по другому телефону…» Я прислушался — точно, говорит. Приезжаю туда с вещами — никто ничего не знает, не слышал. «Вам звонили?» «Никто не звонил.» «При мне звонил очень большой начальник!» «Куда он при вас звонил?» «В вашу гостиницу!» «Туда и поезжайте!». Звоню начальнику, а он уже домой уехал, и из дома уехал, и в городе его нет, и в театре нет… А здесь уже администратор ушел, и кто-то говорит: «Идите к Бакурскому, он все решит.» Узнал, кто такой Бакурский, пришел, а его в городе нет, в общем, нигде нет. Вернулся и за одну ночь дал столько, сколько не давал никогда и никому. И, кстати, хорошо бы поспал, если бы не поезда. У них окна на маневровый узел выходят. Перегоняют составы с путя на путя гудками, матом и свистками. Я тоже свистнул из окна, состав тронулся, тут же мат со всех столбов, но я уже спал глубоко удовлетворенным.
Жить — это значит подняться, опуститься и жить дальше, имея в запасе эту высоту.
Все-таки у женской любви язык особый: первый единственный, второй единственный, третий единственный, потом идет толпа мерзавцев брошенных, затем еще один единственный и все…
[Ой, сейчас молодежь очень… вот я иногда читаю, как они сейчас любят жить в горах без света, без еды, без воды, там вот такое… Господи, я думаю, я же вот так жил все пятьдесят лет. Но мы не знали, что это экстрим. Потому что для этого нужно специально в горы уходить и там жить так, приспосабливаясь к этой обстановке.
А что, у нас в Одессе, вы же представляете, город южный, Но это юг северной страны. Поэтому зима — даже в этом году — минус двадцать месяц почти было. А туалет у нас во дворе, на Комсомольской 133. И когда ты в такой мороз идешь в туалет, снизу всегда ветер со снегом. Вращение такое. И какая бы ушанка на тебе ни была, хоть тулуп, хоть валенки, ничего. И за дощатой перегородкой какое-то женское дыхание, и ты чувствуешь это дыхание — кто ж не чувствует женское дыхание! И еще кто-то там сучок продавил-выбил, вообще… Она оттуда какой-то бумажкой, ты эту бумажку выбиваешь, и говоришь: «Зина!». Она говорит: «Миша!». Я говорю: «Как тебе этот холод?» Она говорит: «Ну что, я уже не могу…». Я говорю: «Ты что, уже давно сидишь?». Она говорит: «Ну, давно, но это бессмысленное сидение.» Я говорю: «Я тоже уже почувствовал, что это все бессмысленно. Ну, идем, сходим домой, потом вернемся? Может быть. Давай я тебя выведу, там скользко.» Короче, весь двор видит, как мы под руку выходим из туалета.
Потом, продолжая эту тему, последние годы где-то советской власти восемьдесят второй, восемьдесят третий… Такой Артур Чилингаров, если знаете, такой полярник, с бородой, уже дважды Герой Советского Союза, точнее, один раз России, устроил такой концерт для СП-28, и специальный самолетик АН-74 был из Москвы отправлен туда. И мы летели над Сибирью, братья, часами! Реактивный самолет летит — ни одного огонька. Это реактивный самолет, на большой скорости. И тут недавно мне подарили книгу Наполеона — вот, Наполеон о войне восемьсот двенадцатого года. Пацаны, это так смешно! Он пишет — воспоминания, которые он надиктовал на острове Святой Елены. Он говорит: я хотел объединить Европу. Объединить. И только Александр I, брат мой, приятель мой, друг, возражал. И англичане. А мне хотелось, чтобы мы объединились. В общем, короче, я решил — посоветовался со своими советниками — войти в Россию, дать сражение, выиграть, и тогда я смогу принудить — он как раз сказал — принудить их к миру. И они вошли в Россию. Прошли примерно четыре тысячи лье — это где-то четыре тысячи километров — никого. Он говорит — никого, некому дать сражение. Мы ищем противника — никого нет. Мы дальше идем — я говорю — кто мне посоветовал сюда? Идем уже шесть тысяч лье, лошади падают, лошади все у нас южных пород, они на овсе, в деревнях — ничего, какое-то зерно. Солдаты варят зерно, кровавые поносы пошли. Лошади это не едят, лошади падают. У русских лошади едят кору и ветки с деревьев, а мы идем, идем, идем… Я говорю — куда дальше идти? Мне говорят — давайте же этой дорогой на Москву. Я говорю — а где Москва? Мне говорят — ну, там, впереди. Он пишет абсолютно объективно. Причем русские постоянно отщипывают от нас, а сражения не дают! Он говорит — как мы воевали в цивилизованных странах? Я входил, люди продолжали работать, жить продолжали: на полях выращивают урожай, все было, тучные… Ну, я давал сражение, выигрывал, мне протягивали эфес шпаги, признавали свое поражение. Я ставил новое правительство, и мы шли дальше, в другую страну. Вот и все. А здесь — кому давать сражение? Нет никого. Потом начинается так называемая партизанская война, партизаны, которые ничего… Что они, я не знаю… Я выписал мельницы ручные из Парижа. А когда они придут? Восемь тысяч километров! Ну, мы идем дальше, значит… Под Бородино он все-таки настиг, все-таки дали сражение, Кутузов сдал Бородино.. Он там выиграл, действительно. Выиграл, с трудом огромным, и они пошли дальше, без сил. Вошли в Москву. Москва вся сгорела, один Кремль. Он месяц ждал делегацию городских властей. Ни одна падла не появилась. Он написал письмо Александру: ну, давайте, я ж выиграл, я в Москве! Давайте, договоримся! Ни ответа, ничего. Я собрал, говорит, опять военный совет. Стали говорить: давайте на Петербург! Я говорю: куда? Они вошли, было 450 тысяч войска, теперь в Москве осталось, ну, около 100 тысяч. Ни черта нету. Я тут вспомнил, что я вообще-то император Франции, причем тут эта страна? Как они сюда заманили это население? Сюда шли — болота, обратно идти — мороз, невозможно! Там одежда никакая не спасает. Налетают казаки все время, выхватывают по куску. Короче, до границы России, до границы с Польшей, дошло 60 тысяч человек. Поразбежались, померли с голоду, и гувернерами остались в этой стране. Причем какие-то повозки, в общем, еле-еле, по 500 человек вокруг каждого маршала лучших солдат, и они пробивались отдельно, маршалы, и отдельно Наполеон в санях, мосты все взорваны, они построили мост. И он говорит — черт его знает, и уехал обратно в Париж. Говорит, — вот, это, к сожалению, такая война. Русский гений в том и заключается. Я не завидую никому, кто влезет… Они заманили в эту страну население, сейчас заманили меня, сижу на острове Святой Елены, никого у меня нет, и я сейчас с вами беседую об этой стране и об этой войне, вот и все.]
————————————————
Список произведений Жванецкого
